Неточные совпадения
Краса и гордость русская,
Белели
церкви Божии
По горкам, по холмам,
И с ними
в славе спорили
Дворянские дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство русское
И ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не день, не два — по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
Получше нарядилась я,
Пошла я
в церковь Божию,
Смех слышу за собой! //………………………………….
На правой стороне теплой
церкви,
в толпе фраков и белых галстуков, мундиров и штофов, бархата, атласа, волос, цветов, обнаженных плеч и рук и высоких перчаток,
шел сдержанный и оживленный говор, странно отдававшийся
в высоком куполе.
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому что одно изъяснение с таким человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился
в Петербурге, вышел кое-как
в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас
в губернии,
слава богу, народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не
церковь.
— Послушайте, Петр <Петрович>! Но ведь вы же молитесь, ходите
в церковь, не пропускаете, я знаю, ни утрени, ни вечерни. Вам хоть и не хочется рано вставать, но ведь вы встаете и
идете, —
идете в четыре часа утра, когда никто не подымается.
В молчанье они
пошли все трое по дороге, по левую руку которой находилась мелькавшая промеж дерев белая каменная
церковь, по правую — начинавшие показываться, также промеж дерев, строенья господского двора.
Потом
пойдем с маменькой
в церковь, все и странницы — у нас полон дом был странниц да богомолок.
— Ну, вот тебе беспереводный рубль, — сказала она. Бери его и поезжай
в церковь. После обедни мы, старики, зайдем к батюшке, отцу Василию, пить чай, а ты один, — совершенно один, — можешь
идти на ярмарку и покупать все, что ты сам захочешь. Ты сторгуешь вещь, опустишь руку
в карман и выдашь свой рубль, а он опять очутится
в твоем же кармане.
— Толстой-то, а?
В мое время…
в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов
церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе начал. С него и
пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
— Ну, — сказал он, не понижая голоса, — о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего.
В карты играть — надоело, давайте сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю.
Идут в революцию, как неверующие
церковь посещают или участвуют
в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул
в переулок и
пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша
церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми
в шубах, а окна и двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
— Мне тюремный священник посоветовал. Я, будучи арестантом, прислуживал ему
в тюремной
церкви, понравился, он и говорит: «Если — оправдают,
иди в монахи». Оправдали. Он и схлопотал. Игумен — дядя родной ему. Пьяный человек, а — справедливый. Светские книги любил читать — Шехерезады сказки, «Приключения Жиль Блаза», «Декамерон». Я у него семнадцать месяцев келейником был.
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы домов, по снегу на крышах ползли тени дыма, сверкали
в небе кресты и главы
церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами,
шли толстые мужики
в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное глазам.
— Вот Дудорову ногу отрезали «
церкви и отечеству на
славу», как ребятенки
в школе поют. Вот снова начали мужикам головы, руки, ноги отрывать, а — для чего? Для чьей пользы войну затеяли? Для тебя, для Дудорова?
Зарево над Москвой освещало золотые главы
церквей, они поблескивали, точно
шлемы равнодушных солдат пожарной команды. Дома похожи на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав
в земле глубокие борозды, обнаружил
в ней золото огня. Самгин ощущал, что и
в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги. Человек с палкой
в руке, толкнув его, крикнул...
За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех
церквей,
шли за город,
в поле — провожать икону Богородицы
в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно
в субботу на пасхальной неделе «гостить», по очереди, во всех
церквах города, а из
церквей, торопливо и не очень «благолепно», носили по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани
в пользу монастыря.
И, сопровождая слова жестами марионетки, она стала цитировать «Манифест», а Самгин вдруг вспомнил, что, когда
в селе поднимали колокол, он, удрученно
идя на дачу, заметил молодую растрепанную бабу или девицу с лицом полуумной, стоя на коленях и крестясь на
церковь, она кричала фабриканту бутылок...
Не дожидаясь, когда встанет жена, Самгин
пошел к дантисту. День был хороший,
в небе цвело серебряное солнце, похожее на хризантему;
в воздухе играл звон колоколов, из
церквей, от поздней обедни, выходил дородный московский народ.
Отчего по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала
в церковь, подавала бумажку
в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила
в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу, потом поспешно
шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала
в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
— Ее история перестает быть тайной…
В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего
в воскресенье,
в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова.
Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
Он
пошел к Вере, но ее не было дома. Марина сказала, что барышня ко всенощной
пошла, но только не знала,
в какую
церковь,
в слободе или
в деревенский приход на гору.
— Как пройдете
церковь, от двухъярусного дома направо второй. Да вот вам батожок, — сказал он, отдавая Нехлюдову длинную, выше роста палку, с которой он
шел, и, шлепая своими огромными сапогами, скрылся
в темноте вместе с женщинами.
Это и теперь, конечно, так
в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою
в сделки: «Украл, дескать, но не на
церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда
церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей
церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная
церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская
церковь».
— Я
иду из положения, что это смешение элементов, то есть сущностей
церкви и государства, отдельно взятых, будет, конечно, вечным, несмотря на то, что оно невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только
в нормальное, но и
в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь лежит
в самом основании дела.
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней… и «после Петровок». Рассказывали, что
в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до
церкви считают пять верст с лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон
шел не от
церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: с неба.
Я
пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной
церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами.
А Верочка, наряженная,
идет с матерью
в церковь да думает: «к другой
шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все цыганка — чучело, как
в ситцевом платье, так и
в шелковом.
— А вот на дороге все расскажу, поедем. Приехали, прошли по длинным коридорам к
церкви, отыскали сторожа,
послали к Мерцалову; Мерцалов жил
в том же доме с бесконечными коридорами.
— Миленький, хорошо, что успели приготовиться, вон уж сторож
идет, теперь
в церкви не так стыдно будет.
Я повернулся, вышел из
церкви безо всякого препятствия, бросился
в кибитку и закричал: «
Пошел!»
Архиерей проехал мимо и, увидя отворенные двери
в церкви, остановился и
послал спросить, что делается; священник, несколько побледневший, сам вышел к нему и через минуту возвратился с веселым видом и сказал нам...
А между тем слова старика открывали перед молодым существом иной мир, иначе симпатичный, нежели тот,
в котором сама религия делалась чем-то кухонным, сводилась на соблюдение постов да на хождение ночью
в церковь, где изуверство, развитое страхом,
шло рядом с обманом, где все было ограничено, поддельно, условно и жало душу своей узкостью.
В аудитории,
в церкви,
в клубе одинаковость стремлений, интересов
идет вперед, во имя их люди встречаются там, стоит продолжать развитие.
— Хвалился ты, что Богу послужить желаешь, так вот я тебе службу нашла… Ступай
в Москву. Я уж написала Силантью (Стрелкову), чтоб купил колокол, а по первопутке подводу за ним
пошлю. А так как, по расчету, рублей двухсот у нас недостает, так ты покуда походи по Москве да посбирай. Между своими мужичками походишь, да Силантий на купцов знакомых укажет, которые к Божьей
церкви радельны. Шутя недохватку покроешь.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай,
в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но
в последнее время,
слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Церковь битком набита, едва можно пробраться, при содействии Конона, который
идет впереди, бесстрашно пуская
в ход локти.
— Ни за что
в свете я за тебя, за гаденка, не
пойду! — кричала она, подступая к жениху с кулаками, — так и
в церкви попу объявлю: не согласна! А ежели силком выдадут, так я — и до места доехать не успеем — тебя изведу!
По воскресеньям он аккуратно ходил к обедне. С первым ударом благовеста выйдет из дома и взбирается
в одиночку по пригорку, но
идет не по дороге, а сбоку по траве, чтобы не запылить сапог. Придет
в церковь, станет сначала перед царскими дверьми, поклонится на все четыре стороны и затем приютится на левом клиросе. Там положит руку на перила, чтобы все видели рукав его сюртука, и
в этом положении неподвижно стоит до конца службы.
А
пойдет ли, бывало, Солоха
в праздник
в церковь, надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже верно закашливался и прищуривал невольно
в ту сторону глаза; голова гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его соседу: «Эх, добрая баба! черт-баба!»
— Думай себе что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе.
Слава богу, ни
в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной
церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут
в Божию
церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
Шел ли набожный мужик, или дворянин, как называют себя козаки, одетый
в кобеняк с видлогою,
в воскресенье
в церковь или, если дурная погода,
в шинок, — как не зайти к Солохе, не поесть жирных с сметаною вареников и не поболтать
в теплой избе с говорливой и угодливой хозяйкой.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было
пойти, да и не
в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять
в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища,
в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по
церквам. Все жили по-товарищески: у кого заведется рублишко, тот и угощает.
Я сказал матери, что после
церкви пойду к товарищу на весь день; мать отпустила. Служба только началась еще
в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав, и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но, сказать правду, было также что-то необыкновенно заманчивое
в этой полупреступной прогулке
в часы, когда товарищи еще стоят на хорах собора, считая ектений и с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось, даже самые улицы имели
в эти часы особенный вид.
Это помешало мне проводить мать
в церковь к венцу, я мог только выйти за ворота и видел, как она под руку с Максимовым, наклоня голову, осторожно ставит ноги на кирпич тротуара, на зеленые травы, высунувшиеся из щелей его, — точно она
шла по остриям гвоздей.
В саду дела мои
пошли хорошо: я выполол, вырубил косарем бурьян, обложил яму по краям, где земля оползла, обломками кирпичей, устроил из них широкое сиденье, — на нем можно было даже лежать. Набрал много цветных стекол и осколков посуды, вмазал их глиной
в щели между кирпичами, — когда
в яму смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как
в церкви.
Мирское общество и языческое государство могут покоряться
церкви и служить ей, могут
в путях истории защищать веру и воспитывать человечество, но из недр
церкви принуждение
идти не может и никогда не
шло.
Мне и моему спутнику делать было нечего, и мы
пошли на кладбище вперед, не дожидаясь, пока отпоют. Кладбище
в версте от
церкви, за слободкой, у самого моря, на высокой крутой горе. Когда мы поднимались на гору, похоронная процессия уже догоняла нас: очевидно, на отпевание потребовалось всего 2–3 минуты. Сверху нам было видно, как вздрагивал на носилках гроб, и мальчик, которого вела женщина, отставал, оттягивая ей руку.
Там, где короткая улица кончается, поперек ее стоит серая деревянная
церковь, которая загораживает от зрителя неофициальную часть порта; тут расщелина двоится
в виде буквы «игрек»,
посылая от себя канавы направо и налево.
8 сентября,
в праздник, я после обедни выходил из
церкви с одним молодым чиновником, и как раз
в это время несли на носилках покойника; несли четверо каторжных, оборванные, с грубыми испитыми лицами, похожие на наших городских нищих; следом
шли двое таких же, запасных, женщина с двумя детьми и черный грузин Келбокиани, одетый
в вольное платье (он служит писарем и зовут его князем), и все, по-видимому, спешили, боясь не застать
в церкви священника.
Когда священник возлагал на головы жениха и невесты венцы и просил бога, чтобы он венчал их
славою и честью, то лица присутствовавших женщин выражали умиление и радость, и, казалось, было забыто, что действие происходит
в тюремной
церкви, на каторге, далеко-далеко от родины.